— Ваш недавно вышедший роман «Концертмейстер» напоминает на первый взгляд «производственный» роман, но только из жизни музыкантов — семья живет в доме на Огарева, обсуждаются симфонии Малера, консерваторские сплетни, а также позиция Хренникова по отношению к композиторам-модернистам. Писали о том, что хорошо знакомо? Слышала, вы выросли в музыкальной среде.
— Мне посчастливилось не только профессионально заниматься музыкой, но и благодаря тому, что моя бабушка, Елизавета Петровна Бельская, возглавляла бюро пропаганды советской музыки при Союзе композиторов СССР, знать кое-что о музыкальной среде, что называется, изнутри. Многих выдающихся музыкантов я в детском возрасте наблюдал не на сцене, а в жизни. Наблюдал с неизменным мальчиковым любопытством и восторгом. Часть этих впечатлений, конечно, повлияла на книгу. Но именно повлияла. Каких-то прямых отсылок к моим детским воспоминаниям в ней нет.
— В романе действуют персонажи, прототипы которых узнаваемы: Сенин-Волгин, Вера Прозорова, Шура Лапшин.
— Есть вымышленные герои и реальные. Их фамилии чуть изменены. Лапшин — это великий русский музыкант Александр Локшин, Вера Прозорова — Вера Прохорова (наследница мануфактуры «Трехгорки», мемуаристка, многолетняя подруга Святослава Рихтера. — «Культура»), Александр Сенин-Волгин — Есенин-Вольпин (сын Сергея Есенина и Надежды Вольпин, поэт, философ, математик, диссидент. — «Культура»). Все довольно прозрачно. Их линия написана в соответствии с историческими событиями — по книгам и свидетельствам очевидцев, но все же это не ЖЗЛ, есть и вымышленные эпизоды, поэтому выводить их под подлинными именами я не имел права. Из моих личных впечатлений в романе — музыка и то, как ее постигает исполнитель, какая это святая мука. И как неимоверен в своем величии результат. Пастернак это знал: «Удар, другой, пассаж, — и сразу / В шаров молочный ореол / Шопена траурная фраза / Вплывает, как больной орел»... Также из моего личного опыта — эпизод службы в армии одного из главных героев, Арсения Храповицкого.
— Роман написан немного хроникально, постоянно меняются кадры — 53-й год, 85-й, 45-й, снова 53-й. И время замирает, когда у одной героини завязывается несчастливый роман с человеком, жизнь которого была «драгоценным покрывалом, сотканным из нищеты, гордости, отчаянной смелости, патологической независимости и неукротимой воли жить так, как хочется самому, а не как позволяют тебе другие». Брутал-нонконформист и есть роковой герой позднесоветского диссидентского дискурса или такой мужчина на все времена? Все стремятся к независимости, но мало кто преуспел в этом стремлении.
— Не люблю и не признаю типажи. Это шалости литературоведов. Поэтому и Волдемар Саблин не задумывался как герой какого-то времени. Нонконформизм тоже частенько превращается в форму несвободы, в идеологию. Но вы точно заметили, что проблема того, как жить независимо и какова цена этого, меня очень волнует. Я намерен к ней возвращаться. Это ключевая тема двух последних веков. Воля личности. В России воля личности все еще очень слаба. Люди у нас пока не готовы к сияющей бездне ответственности за личную волю, легче делать как все, как кто-то, как принято, как безопасней и удобней. С другой стороны, многие путают с личной волей обычные капризы и глупости себялюбия. Идеальной свободы, увы, нет. Личная воля — это постоянная тяга к уменьшению компромисса. Тема большая. Сложная. Намерен писать о ней в следующих романах, если Бог даст. А что касается смены временного ракурса, не думаю, что это сложно для читателя. Читателя нужно уважать, а не упрощать сюжет и композиции для продвинутых домохозяек. Мысль Бродского о том, что не должно говорить на языке толпы, а надо заставлять толпу говорить на своем языке, чудо как верна.
— Музыкантам посвящен целый пласт литературы — и советской, и современной. В чем состоит особая привлекательность этой «натуры» для читателя и автора? Могли бы написать о спортсменах, шахтерах Донбасса, как это сделал Сергей Самсонов, или о парнях с пермской окраины, как Павел Селуков?
— У Самсонова, кстати, есть изумительный роман о музыкантах «Аномалия Камлаева». В «Концертмейстере» довольно много героев не музыкантов. В центре его все же не музыканты, а сама музыка. И человеческие взаимоотношения. Они важнее всего. Полагаю, что ставить себе цель исследовать социальные среды — задача низковатая, ненужная в принципе для литературы. Надо писать, о чем хочется. А интересны разные люди и в разных ситуациях. Я прожил жизнь так, что мне приходилось видеть самых разных людей, жить рядом, общаться и дружить с барыгами и грузчиками, маргиналами, чиновниками, официантами, алкоголиками, военными, адептами низкопробной богемы, зэками, артистами, богатеями, ну и, разумеется, с интеллигентами творческих профессий. Все живут рядом. Все чем-то интересны. Судьбы всех причудливо переплетены. Хотелось бы написать, как судьбы людей сталкиваются друг с другом, отлетают или трагически остаются вдалеке. Безумно люблю людей вне их социальности. Боготворю людей, осуществляющих социальные кульбиты. Исследование среды — это, как правило, конъюнктура, мертвечина, пошлые типажи, взгляд не изнутри, а со стороны. Эдакая поза: типа я писатель-реалист, я изучаю среды. Все забывают, что литература — это не тупая и методичная фиксация действительности, как в соцсетях, а представление писателя о ней. При этом, конечно, это не камни в сторону Самсонова и Селукова. Они хорошие писатели. Те, в кого эти камни летят, вряд ли себя узнают. Но когда я читаю в текстах мальчиков и девочек из хороших семей описания черных ужасов российской жизни, мне смешно. Кто действительно этот ужас видел, в свои книги его тащить не будет.
— В романе затрагиваются конфликтные темы — антисемитизма, космополитизма, антисоветчины. Насколько они актуальны и как были встречены критикой и коллегами?
— С какой колокольни смотреть. Конечно, сейчас тема антисемитизма в России не так остра, как при позднем Сталине. Но не изжита. Моя мама рассказывала мне: когда ее после войны, маленькую девочку, привели в церковь, она услышала злобное шипение какой-то старухи: «Зачем жидовку сюда притащили?» Мы можем бесконечно восхищаться русскими сусальными бабушками, но были и такие мерзкие бабки. И сейчас есть. Космополитизм? Почему-то у нас в сознании космополит — значит еврей. Смотрим в словарь: «Система взглядов, основанная на отказе от признания приоритетности национальных традиций и культуры перед традициями и культурой др. народов, исходящая из единых интересов и ценностей всего человечества, относящая различные проявления патриотизма к примитивным формам человеческого сознания». Согласен с тем, что тема сочетания общемирового и национального очень тонка и грани нельзя переходить, но мой роман о музыке, а музыка космополитична по своей природе, и национальную карту в ней разыгрывают только клоуны или заблудшие самородки. Антисоветчина? Ну куда же без нее? В романе же много интеллигентов. Нет ни одной власти, к которой в части интеллигенции не созревала бы оппозиционность. Надо сказать, что советская власть давала много поводов не любить себя — гонения на религию, мучения людей, унижения «железным занавесом», идиотизм партийных чиновников, террор собственного населения. Актуально ли это? Роман кончается в 1985 году. Для его героев — очень актуально. Для меня эта тема тоже важна. Ренессанс советского, особенно карикатурный, отбросит Россию назад. За читателей сказать не могу. Допускаю, что многим это все безразлично. Но роман не пять копеек, чтобы всем пытаться понравиться...
— Интеллигенция становится понятием почти ругательным. Вот и один из ваших героев, майор-гедонист Отпевалов говорит про Лапшина: «Таким легче терпеть и страдать, чем рискнуть что-то изменить. Ведь может быть хуже, уверяют они себя. Это благородство? Или трусость? Интеллигенты на такие вопросы отвечать не любят. Хотя их никто особо и не спрашивает. Интеллигенты нужны для ассортимента». Цинично, но отчасти правда...
— Русская интеллигенция — это лучшее, что Россия дала миру. Драма в том, что Россия, как правило, до своей интеллигенции не дорастала. Ну а что касается благородства или трусости, то здесь нет черт среды. Каждый человек ведет себя по-разному. Это и есть самое интересное для писателя. Проникнуть в психологию личности, попытаться догадаться о причинах поступков, даже самых парадоксальных, услышать его сердце, его страх, его восторг, его темперамент. Мотивированность поведения хороша только в учебниках для сценаристов. Кайф большой литературы именно в пренебрежении к поведенческим канонам.
— У вас получились яркие женские персонажи, но, как у Чехова, немного отрицательные.
— Все написаны с любовью. Думаю, моим героиням надо сочувствовать, а не судить их. Женщины прекрасны в потакании своим страстям. Но в этом есть и боль, и грех, и многое другое. Интересны все, все важны. Все проходят через испытания. Но вы, наверное, заметили, что все женщины так или иначе крутятся вокруг Арсения. А он гений — и святой, и грешник, и слабак, свою слабость в итоге превративший в невиданную силу. Многие смыслы женской жизни вторичны, они вокруг чего-то — мужей, любовников, детей. И в этом сила женщин. У них всё всерьез. В общем, тут такие тонкости, из которых роман и скроен. Удачно или нет — уж не мне судить.
— Вы возглавляете знаменитую «Литгазету». Как видится роль бумажных СМИ в эпоху победившей «цифры»? Не кажется ли, что газета — уходящая натура, как ее ни модернизируй.
— Абсолютно убежден, что роль бумажных газет будет только расти. Мы — нация, которая всегда гордилась и будет гордиться навыком чтения фундаментальных текстов. И, я полагаю, их легче постигать в бумажном формате. Навязывание «цифры» иногда угнетает. Мы же в свободном мире живем! Дайте людям выбрать. Не представляю себе «ЛГ» только в цифре. Это уже не «ЛГ».
А что касается «модернизации», — я не сторонник такой постановки вопроса по отношению к газете. Каждый номер что-то меняется. Мне всегда хотелось, чтобы на страницах «ЛГ» выступали люди разных взглядов: Архангельский и Прилепин, Гозман и Клинцевич, Сванидзе и Спицын, Проханов и Гордин. Сейчас так оно и есть. В остальном главной своей задачей вижу впустить на наши страницы все многообразие нашей культуры, огромной, великой, спорной, острой и невероятно привлекательной, равно как не допускать хайпа, невежества, озлобленности и некомпетентности. Газета — это живой организм. Иногда он дремлет, иногда бодр, иногда экстатичен, иногда гостеприимен, иногда мизантропичен. Тут куча вариантов. Лишь бы жил…
— Как оцениваете современный литпроцесс и что ответите на извечный вопрос: может ли в наше атомарное время возникнуть запрос на властителя дум?
— Современный литературный процесс прекрасен. Издаются множество великих книг. Новые Гоголи, Достоевские, Толстые давно уже появились. Оставьте скепсис и распознайте их. Мне жаль, что я не абсолютно все успеваю читать. Называть никого не буду. Просто потому что не всех читал, и могу, таким образом, не назвать кого-то, кто, возможно, гениален. Властители дум сейчас не возникнут, и слава Богу. Пусть ими будут прекрасные женщины, (или мужчины), дети, мировые музеи, просто мир с его красотой, видами. А писатели — это те, кто позволяет нам считать, что наши думы небесполезны и мы в состоянии жить осмысленно даже в обществе потребления.
— Премиальные институции не раздражают?
— Премии — это такая штука, справедливость которой могут оценить или победители, или те, кто не участвовал в данном сезоне. Отношусь к ним как к тому, что существует и доказало свою необходимость. Множество достойных произведений затерялись бы в информационном вакууме, если бы не выиграли какую-нибудь премию. Разве это плохо? Многие говорят, что ряд премий ангажированы. Ну и хорошо. Одни ангажированы в одну сторону, другие в другую. А как иначе? Все мы люди. Так всегда было, не вижу в этом ничего фатального. Но надо также понимать, что есть книги, которые никогда не получат премий, и это никак не говорит о том, что они хуже премиальных. Просто всем нам надо больше читать.
— Забавно, что мы, такие атомизированные и разобщенные, сплотились все как один на почве страха перед ковидом.
— Полагаю, что страх перед ковидом не объединил людей, а превратил их в паникующую толпу. Не всех, слава Богу. Страх принижает, делает всех мелкими, одинаковыми. Это не объединение, а стадность. Разница велика. А объединение не так уж и нужно. Это коллективистская иллюзия. Просто надо жить по законам, а не по понятиям.
— Вы входите в состав Совета при Президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека. Возможно ли у нас гражданское общество, правовое сознание, или оно по старинке остается командно-холистическим: барин приказал, партия сказала — надо, вот и соседи так думают...
— Я в Совете новичок. Работаю в комиссии по культурным правам, по информационной политике. Восхищаюсь всеми членами Совета. Это смелые благородные люди. В прошлом году по моей инициативе СПЧ ставил вопрос о судьбе толстых журналов. Подключился к этой теме и Совет по русскому языку, который подготовил финальные предложения. Их доложил президенту мой друг, прекрасный писатель Сергей Шаргунов. Ковид немного затормозил дело. Но, надеюсь, у тех, кто принимает окончательные решения, скоро дойдут руки и до этого. Хочется сделать так, чтобы профессия писателя вернулась в официальный перечень профессий. Но это не такой однозначный вопрос, как кажется. Я все время думаю об этом, советуюсь с коллегами. Когда все выстроится, надеюсь, будет возможность поставить этот вопрос перед руководством страны. Сейчас права писателей защищать сложно. Писательство, в соответствии с сегодняшней законодательной практикой, — это хобби. Объект права — только текст. Тут надо думать и ситуацию переламывать. Уверен, общими усилиями получится.
Гражданское общество у нас, несомненно, есть. Слабенькое, болезное, зависимое, но все же это надо ценить и никому не позволить его уничтожить. Как с ним будет дальше — покажет только время. И все мы.
Источник: portal-kultura.ru