Толковали в основном о брошке на левом лацкане пиджака. За время своей карьеры Мадлен Олбрайт создала новый дипломатический язык, полный метафор и тайных смыслов. Но неужели обыкновенная брошь может вызвать бурное обсуждение и повлиять на содержание политических встреч?
Язык брошей
Брошь, по первому впечатлению, — знак. В нашей повседневной жизни мы окружены вещами. Но каждый предмет в конкретных ситуациях может оказаться и знаковым, несущим некий смысл. Но на самом деле брошь — это вовсе не знак. Давно известно, что знак как вещь указывает на другой предмет. Опущенный шлагбаум извещает о прохождении поезда. «Кирпич» предупреждает о невозможности проезда. Суть символа — иная. Будучи предметом, он, как правило, неконкретен по смыслу. В нем есть скрытое содержание. Иначе говоря,тайный язык символа нужно вычитать, постичь, угадать. Совсем как у Пушкина в «Скупом рыцаре»:
Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползет окровавленное злодейство,
И руку будет мне лизать, и в очи
Смотреть, в них знак моей читая воли.
Политика всегда несла на себе отпечаток свободного, независимого смысла. Кроме ясно выраженной доктринальной воли, она опиралась также на некие обобщенные шифры. Государственные гербы, скипетр как символ высшей власти короля или императора включали в себя суть, которая имела большее значение, нежели сам предмет. Поддан ные понимали, почему властелин во время церемоний держит скипетр в руках. Державу хранит он, а не посох. И этим вычитанным смыслом дорожат все — от владыки до простонародья.
Символ можно рассматривать как обобщение, идеальную конструкцию вещи, в отличие от абстрактного понятия. Он обладает образной структурой, является не до конца выявленным, прочитанным знаком.
Символ создает перспективу для бесконечного развертывания вещи в мысли. Он не может быть полностью разгадан — это всегда бесконечный процесс, который раскрывается обществу в истории и каждому человеку в его жизни. Чем полнее политическая жизнь, тем глубже проникновение в содержание символов.
Сегодня в России много говорят и пишут о значимых, символических событиях нашей истории. Но и другие этносы и нации, культуры и народы актуализируют смысл собственной судьбы. Сооружают пантеоны своих героев.
Если воспользоваться терминологией французского философа Жана Бодрийяра, в наши дни происходит генерализация символического кода. Работа по означиванию, производству ценностей-знаков, т.е. кодифицированной абстракции, составляет активный коллективный процесс производства и воспроизводства условного языка. Символ не является просто «условным знаком». Если бы это было так, они могли бы легко заменять друг друга, без ущерба для смысла. Символ тесно связан с образом. Он имеет глубокое обобщающее содержание.
Американский президент сегодня постоянно использует символику «американской мечты», толкует о мессианской роли США, стремлении помочь любой стране, в которой случается нечто, выходящее за рамки «демократических правил». Недавно Обама сравнил американскую армию с «молотком». Это символ оперативного, сильного удара, приводящего ситуацию в должное состояние. Но Обама заметил, что не каждая международная проблема — это гвоздь. Это намек на сложность болезненных, кризисных тем.
Западные политики, зависимые от Америки, то и дело актуализируют символы европейской культуры в знак протеста против засилья США. В современной России особую популярность приобретают символы веры и патриотизма. Наши государственные лидеры предстают в средствах массовой информации как верующие люди. Агитационные материалы содержат изображения крестов, полумесяцев, церквей, храмов, мечетей. Отечественные политики снимаются на фоне зданий, символизирующих власть (например, Кремля), или в окружении березовых рощ и пшеничных полей.
Мы живем сегодня в пространстве символов. Он всегда многозначен, таинственен. Чтобы раскрыть его содержание, нужны интеллектуальные усилия или душевная настроенность. Это может быть реали зовано с помощью истолкования или через вживание, интуитивное прозрение. Символ взывает к соучастию, к пониманию, к совместному поступку. Он не только указывает, но и представляет, выступая заместителем какой-то сущности. Однако это означает осуществлять наличие того, что отсутствует в качестве конкретного предмета. Так, символ указывает, репрезентируя, что он непосредственно позволяет чему-то быть в наличии. Только потому, что символы, таким образом, представляют наличие того, что ими замещается, им самим воздаются почести, подобающие тому, что они символизируют. Такие символы, как христианский крест, государственный герб, знамя, мундир, сохраняют свою мобилизующую роль.
Встречаясь в потоке жизни, знак и символ раскрывают, обозначают друг друга. Символ в опыте бытия обозначает свою знаковую сущность, а знак в своем бытии — присущую ему символическую функцию. Когда говорят о близости, сходстве символа и знака, следует помнить, что они должны различаться, их слияние недопустимо. Но если толкуют о нетождественности знака и символа, то важно избежать их изоляции.
Мы живем в мозаичном мире культуры. В нем нет стройного продвижения от вещи к вещи, мысли к мысли, картины к картине.
Современная культура — грандиозная нарезка сюжетов, видений, образов.
Мы оказались в виртуальном мире, который нередко заслоняет нам мир реальный.
Географические пространства и расстояния, которые еще вчера обуславливали политику отдельных наций, исчезают и обесцениваются в мире ускорения и мгновенных взаимодействий. Континенты утрачивают географические очертания и дают проявиться телеконтиненту всемирной, практически мгновенной коммуникации. Метагеографика в трансполитике, представленная информационной интерактивностью, приходит на смену геофизике, имевшей важное значение в политике обществ, разделенных скорее задержками сообщения и расстояниями, чем национальными границами.
Девальвация символа
В наши дни символ активно обслуживает политику. Но разве это новость? Можно ли полагать, что символы лишь теперь стали абсолютным достоянием политики? Конечно, роль символа в современной политике несказанно выросла. Но что изменилось в его судьбе, если учесть современные реалии политики?
Подлинное пространство символа — религия и искусство. Художники эпохи Возрождения разработали богатейший арсенал художественных символов. Но они указывали путь к трансценденции, к миру высших предзнаменований. Архитектор XVI столетия Андреа Палладио надеялся, что человек, строя здание, целиком перестраивает себя.
Это своеобразная вера в могущество символа. История, по его мнению, сольется с будущим, природа — с математическими пропорциями, а душа — с тем, что представляет собой общество. Это и есть попытка разглядеть высшее значение реальности. Художник не обязан следовать за постоянно меняющейся политической конъюнктурой.
Однако в эпоху революционных потрясений искусство оказывается опорой политики. Французский художник Эжен Делакруа написал картину о свободе. Но ведь свобода — отвлеченное понятие. Нет, живописец изобразил ее на баррикаде в виде Героической женщины с флагом в одной руке и винтовкой в другой. В 1836 году на барельефе
Ф. Рюда «Марсельеза» на Триумфальной арке точно такой же символ силы человека стал более жестким, чем Бог у Микеланджело. Ее рот, открытый в крике, и напряженные руки, вытянутые одна вперед, а другая вверх, — все это преисполнено насилия.
В последние столетия язык символов осваивали герои, выступавшие против власти. Говоря же о политической власти, можно, пожалуй, еще раз вспомнить Пушкина: «Земных богов я не хвалил». В прошлом столетии на Олимпийских играх 1968 года два чернокожих американца, победители на этих соревнованиях, когда исполнялся гимн США, неожиданно подняли сжатые кулаки в черных перчатках — традиционное приветствие радикального американского движения «Власть черных». Их отстранили от Игр, но с тех пор воинственные политические жесты стали обычным явлением.
Чем же можно объяснить огромный интерес современных политиков к символизации своей деятельности? Прежде всего закатом длительной эры деидеологизации. Властители надеялись, что рост экономического благосостояния населения снизит интерес людей к политике. Растворится мобилизующая сила идей, лозунгов, шифров. Однако
этого не случилось. Началась эра интенсивной реидеологизации, обращения к широким массовым аудиториям.
В наши дни пространство политизации расширяет свои пределы.
Значительного размаха достигают информационные войны. Это не может не отразиться на политическом языке. Он ищет новые средства общения с широкими массами. А современная коммуникация вообще немыслима без символа.
Сегодняшние властители вынуждены приспосабливаться к массовым ожиданиям, настроениям и запросам масс. Здесь не годится рассудочная индоктринизация людей. Нужен код, максимально приближенный к жизни, к простым и ясным обозначениям. Политику сегодня приходится угождать разным социальным слоям. С одной стороны, подыгрывать «ястребам», готовым решать все проблемы путем военного насилия. С другой, нужно закрепить в сознании масс идею миролюбия, демократии, уважения к правам человека. Размытый язык символа здесь как нельзя кстати. Недомолвки, таинственные намеки, шифры позволяют манипулировать сознанием масс, создавая иллюзию единомыслия и солидарности.
Нельзя не учесть также и неизбежное преображение политических смыслов и концептов. Сегодня в политике и массовой коммуникации часто критикуют либералов. Но все ли люди понимают, что либеральная идеология коренится в трудах Дж. Локка и А. Смита, что она связана с упованиями Французской революции, идеалами свободы?
Знают ли участники политического процесса, что, допустим, А. Смит настаивал на жестком государственном контроле над бизнесом? Увлечение нацистской символикой нередко оказывается проявлением моды и никак не увязывается с преступлениями фашистской Германии. Не каждому понятно, кого можно считать националистом, левым или правым политиком. В связи с событиями в Африке и на Украине размытым оказалось и само слово «террорист». Символ оказывается в этой ситуации более убедительным, нежели политический дискурс.
В этом контексте он нередко отрывается от реальности и начинает самостоятельное существование. Однако символ в современной политике во многом утратил прежнее глубинное содержание и все чаще тяготеет к знаку. Эксперты гадают, что может означать несостоявшееся рукопожатие политика, непривычное появление лидеров перед публикой без соблюдения иерархии, уединение властителей для тайных переговоров. Пожалуй, сложилась настоящая индустрия притворных событий, которые претендуют на некий подтекст, но символического значения не имеют. Вспомним военные приветствия президента США Рональда Рейгана. Военнослужащие, проходя мимо главнокомандующего, отдавали ему честь.
А сам он, облаченный в гражданский костюм, отвечал им тем же жестом. Однако позже политики откровенно смеялись над этими событиями. Отдание чести — не предмет для актерства. Этот символический жест имеет важный смысл. Он символизирует особые отношения между начальником и теми, кто добровольно готов отдать свои жизни за страну. Какое уж тут притворство!
Броши Олбрайт из той же копилки. Двадцать лет назад журналисты прозвали ее «непревзойденной змеей». После этого на одной из прессконференций в ООН, отвечая на вопрос о политике в отношении режима Саддама Хусейна, она произнесла шутку: «Читайте мои броши».
«Вскоре после этого случая я обнаружила, что декоративная бижутерия стала частью моего личного дипломатического арсенала», — написала Олбрайт в своей книге под названием «Читайте мои броши: истории из дипломатической шкатулки».
Можно ли считать, что экспансия символа — положительное явление социальной практики? В целом можно, пожалуй, ответить положительно. Нынешняя эпоха находится под сильным влиянием постмодернизма. Это основное направление в современном искусстве, философии и науке. Политика сегодня эксплуатирует умышленное многообразие стилей. Современный город отказывается от ограничений и устремляется навстречу экзотике других культур. Гуманитарное знание парадоксальным образом тяготеет к математическому, прагматическому языку. Рассудочная мысль, напротив, широко использует мистические шифры и знаковые коды.
Постмодернизм взрывает изнутри все традиционные представления о целостности, стройности, законченности эстетических систем. Все, что на протяжении многих столетий шлифовалось, вынашивалось, теперь подвергается критической оценке, критическому пересмотру.
Все это сказывается и на языке политики. Она также несет на себе следы «усталой культуры». И здесь тоже господствует смешение стилей и кодов. За несколько дней до инаугурации президента Джорджа Герберт Уокера Буша (старшего) Белый дом ознакомил население с протокольным описанием церемонии прощания Рональда Рейгана со своим постом и горожанами. Предполагалось, что после инаугурации президент Буш отправится вместе с Рейганом до вертолетной площадки на Капитолийском холме. Когда Рональд Рейган шагнет в вертолет, он, согласно протоколу, повернется и отдаст честь Бушу. Организаторы этой инаугурации изо всех сил старались придать событию символический смысл. Тот момент, когда Рейган отдает честь Бушу, по замыслу, должен был смутно напомнить историческое событие, когда Иоанн Креститель крестил Христа в реке Иордан. Однако Рейган решил отказаться от всякой символики. Он предпочел произнести речь о том, какие победы были одержаны в период его президентства. Бюрократический самоотчет и символический жест не слились в единое значимое событие.
Западные политики наших дней стремятся представить собственные государственные интересы как мессианские, направленные на укрепление демократии во всем мире. Но трудно «подверстать» под эту символику судьбу, скажем, Ливии, которая превратилась в выжженную пустыню. О такой политике Президент России сказал: «Войска Соединенных Штатов вошли в Ирак, повесили Саддама Хусейна, а потом выяснилось, что никаких средств массового уничтожения в Ираке не было и нет».
Изменилось геополитическое пространство, сменились духовные ориентиры, прошлое утратило свою однозначную оценку, поскольку возникли самые разные понимания исторического наследия.
Симулякры политики
Символ живет до тех пор, пока он заключает в своем чреве смысл. Но как только будет найдено выражение, которое формулирует искомый, ожидаемый или даже обожествляемый предмет лучше, чем доселе принятый символ, символ умирает, т.е. он обладает только историческим значением... Выражение, обозначающее известный предмет, остается лишь знаком, но не символом.
Что происходит, если надобность в символе есть, а сам он утрачивает свое значение? Он превращается в симулякр. Это слово означает нечто, в чем нет смысла и содержания. Симулякр — это обманка. Реальность в нем замещается социальными протезами. Мы незаметно привыкли к владычеству контрафакта. Куда ни кинешь взор — кругом одна фальшивка. Водку и минералку разливают на подпольных заводах прямо из-под крана. Одежду от известного западного кутюрье шьют в Китае и Таиланде. Новинки видеорынка появляются на «Горбушке» раньше, чем они поступают в продажу. Разница лишь в том, что от фальшивой минералки никто еще не умер, а от какого-нибудь фальсифицированного алкоголя могут погибнуть десятки людей.
Здесь есть и полная отмена реального развития и реальных событий в «реальном времени» современных систем информации. Этот феномен Бодрийяр отметил еще в 1991 году, когда объявил «несостоявшейся» войну в Персидском заливе, от начала до конца демонстрировавшуюся в режиме виртуальной реальности телекамерами Си-эн-эн.
Наш апокалипсис не реальный, а виртуальный. Он не в будущем, а имеет место здесь и теперь. Обслуживая индустрию символов, политика пытается увлечь массы в мир выдуманный, виртуальный. Множество людей уже вступило в бестелесные воображаемые миры. Теперь мы говорим о «виртуальной реальности». Чтобы участвовать в ней, посетитель облачается в униформу, оборудованную датчиками, чтобы контролировать главные движения тела. Костюм включает маску на лицо, которая может сигнализировать движение головы.
Мы живем в культуре, которая быстро оживляет в моделировании миллион объектов, с изяществом их возбуждая. Телефонный распределительный щит становится моделируемым голосом оператора, автомобиль — тигром среди коммерческих искусственных деревьев, и робототехнические аллигаторы подходят моделируемым джунглям в луна-парке. Мы даже больше не щуримся. Искусственные цветы, которые ярче и красивее естественных, искусственный газон с ровной вечнозеленой травой, бетонная стена «под мрамор», пластмассовый стол «под дерево», соевая колбаса «под мясо», певцы с «фабрики», выражающие не себя, свое состояние и чувства, а замысел и проект продюсера. Чем меньше в них самостоятельности, личностных особенностей, тем лучше и легче реализовать волю режиссера политики.
Это конструкт, концепт, воплощенный в реальности, но не как новый артефакт, а внедренный в нечто существующее, воспроизводящее функции, но меняющее его субстрат, субстанцию, лишающее его собственных импульсов существования и развития. Человек без души, без самости, функционер, марионетка, зомби, робот. Разве можно отождествить госпожу Джен Псаки, которая предстает перед многомиллионной аудиторией легкомысленной дурочкой, с ролью государственного деятеля? Песни «под фанеру», речь с чужого текста, порнография вместо секса, ложь как норма поведения и т.д., как в анекдоте, когда на вопрос об образе жизни отвечают: образ есть, а жизни нет.
Не случайно для искусства постмодерна характерно ироническое передергивание, оборотничество. Скажем, в прежние времена петелька на одежде и этикетка пришивались только внутри, а сейчас это предумышленно и демонстративно выставляется наружу. Многое из того, что считалось запретным, сокровенным, тайным, становится публичным, предается огласке. Допустим, прежде политическая жизнь не предавалась огласке. Теперь газеты смакуют каждую деталь жизни политиков. Мы узнаем об их образе жизни, любовницах, пристрастиях.
Вещи становятся более хрупкими. Они превращаются в однодневки. Современные люди, ускорив темпы перемен, навсегда порвали с прошлым. Мы отказались от прежнего образа мыслей, от прежних чувств, от прежних приемов приспособления к изменяющимся условиям жизни. Именно это ставит под сомнение способность человека к адаптации — выживет ли он в новой среде? Сможет ли он приспособиться к новым обстоятельствам жизни, к бытованию среди симулякров?
У каждого человека существует некая модель мира — субъективное представление о внешнем окружении. Эта модель состоит из десятков тысяч образов. Они могут быть простыми, как отражение облаков, плывущих по небу, а могут носить характер сложных умозрительных абстракций. Можно назвать эти мысленные модели внутренним складом, вместилищем образов, в котором хранятся наши мысленные портреты Твигги, генерала де Голля, и в то же время некие заповеди, вроде «человек по природе добр».
Однако для того чтобы человек мог выжить, его модель должна иметь некоторое общее сходство с реальностью. Ни одна мысленная модель мира не является личным произведением. Хотя некоторые из мысленных образов строятся на основе личных наблюдений, все же большая их часть основывается на информации, поставляемой сред- ствами массовой коммуникации и окружающими людьми. Если бы общество само по себе оставалось неизменным, человек не испытывал бы потребности пересматривать собственную систему представлений и образов, чтобы увязать их с новейшими знаниями, которые есть в обществе. Пока общество стабильно или изменяется медленно, образы, на основе которых человек строит свое поведение, также могут меняться медленно. Но вот общество вошло в сферу, где все происходит быстро, неотвратимо. Разумеется, это грозный симптом кризиса, который угрожает человечеству.
Здравый смысл подсказывает: сначала существует территория, потом появляется карта. Но не так в современной политике. Многие страны сегодня располагают картами, которые произвольно отражают границы данной державы. Сама карта предшествует территории.
Симулякры порождают территорию. Политики склонны эксплуатировать многозначность символа, его глубину, его подвижность. Однако символ отнюдь не идентичен двойным политическим стандартам. Политика все основательнее утрачивает свои специфические черты и особенности, сливается с реальностью в ее фантомных проявлениях.
Автор: Эльвира Спирова
Источник: Вестник Аналитики №3 (57) 2014
Похожие материалы: Антимонопольный Гитлер